Владимир Шведов: «На мир приходилось смотреть сумасшедшими глазами»/МК в Чебоксарах

Владимир Шведов: «На мир приходилось смотреть сумасшедшими глазами»

Главный художник Русского драмтеатра о Достоевском, людях и опыте

Газета «Московский комсомолец в Чебоксарах»/14 ноября 2017 г.
Текст: Наталия Чемашкина
Фото: Регина Аврамова

Попав в кабинет главного художника Русского драматического театра Чебоксар Владимира Шведова, понимаешь, здесь, с видом на лепнину театральных колонн, почти под самой крышей, творится что-то загадочное. Стены увешаны красочными эскизами, полки уставлены макетами декораций, а за окном за всем этим великолепием наблюдает стайка любопытных голубей. Так, под шум крыльев и бормотание актеров, за стенкой репетиционный зал, в преддверии юбилея театра — а в декабре Русский драмтеатр планирует скромно отметить 95 сезон — мы пообщались с заслуженным художником Чувашии Владимиром Степановичем Шведовым.

— В следующем году будет ровно 10 лет, как вы работаете в Русском драмтеатре…— Начинал я в ТЮЗе, 22 года там отработал, потом 6 лет — вторым художником в Чувашском драмтеатре, а затем меня пригласили сюда. Сцена в Чувашском академическом другая, более удобная для театра, здесь иначе, но тем и интереснее работать. Я тут каждый «ролик-шарик» знаю. Работа такая. Сейчас вот могут позвонить и вызвать в любой из цехов, в пошивочный, например, на примерку костюмов к новому детскому спектаклю «Царевна-лягушка», который состоится 19 ноября. Я всегда проверяю, как сидит костюм, как работает материя, сам за тканью езжу.

— Вы всю жизнь в театре, но начиналось с художественной школы, как вышло, что вы стали именно театральным художником?

— Случайно! (смеется) Действительно, началось все в Ибресях, где я родился. К нам, когда я был в 6 классе, прислали молодого художника Илью Бородкина, чтобы он открыл у нас художественную школу. Мы с товарищем узнали об этом из объявления на столбе и одними из первых примчались к нему. Он обрадовался, боялся, что будет недобор. Мы раньше рисовали стенгазеты в школе, не более. Нам повезло с учителем, он практически заменил мне отца, которого у меня не было, да и многим ребятам тоже. Мы у него дома все время торчали. Он не просто учил нас живописи, он занимался нашим воспитанием. Валентин Федоров (директор Театра оперы и балета, засл. художник ЧР — прим. ред.) тоже у него учился. Сейчас та школа все еще работает.

— Но ведь в художественное училище вы потом не сразу поступили?

— Да, со второго раза (смеется). Мы с товарищем после 8 класса поехали поступать, профильные предметы сдали хорошо, а вот за литературу схлопотали по паре, мне Маяковский попался. Но после 9-го класса поступили легко. Я никогда и не подумал бы, что сам буду преподавать в художественном училище, спустя годы.

— Студентам своим рассказываете, что не сразу поступили?

— Обязательно! (Смеется). Про двойку по литературе всегда! У меня были замечательные педагоги, которые так нас натаскали в училище, что мы даже впоследствии были освобождены от некоторых занятий в институте. Так, у педагога Ирины Козоровицкой была пачка с картинами художников, и на экзамене надо было определить автора работы. Мы моментально это делали. А на черчении сколько было нюансов! Вот вы наверняка не знаете, что карандашик грифельный углевой надо затачивать лопаточкой определенной толщины. Наждачной нулевкой кончик заточишь и им чертишь…

— А ластик в керосине, как в фильме «Самая обаятельная и привлекательная»…

— Было и такое! (Смеется). Других в те годы не было. Но это было временное явление, потом ластик каменел снова. Вообще, любой инструмент, кисть, карандаш, любит ласку.

— Если инструмент любит ласку, то люди…

— Вообще говорить не приходится. Хотя, я считаю, человека не исправишь. Он не меняется постепенно, если только, как в семье, когда муж с женой адаптируются, шлифуются рядом друг с другом. А к людям на работе нужен подход. Иногда бывало так: специалист невероятно талантливый, а как человек не очень. Но я вам скажу, хороший человек — не профессия, поэтому с человеческими недостатками талантливейших людей приходилось мириться.

— И все-таки как же так вышло, что случайно вы попали в театр?

— Про МХАТ я в училище не слышал, да и в театры не особо ходил, редко — в старый Русский театр внизу на Волге, в Чувашский иногда. В МХАТ поехал поступать мой товарищ, а я с ним за компанию и… прошел! МХАТ меня перевернул. Постановка спектакля — это синтез всех видов искусств: света, музыки, драматургии… И потому мое образование художника стало для меня, скорее, сегментом будущей профессии. В Суриковском, Репинском училищах тоже есть отделения театральных художников, но их все-таки учат рисовать, а во МХАТе все обучение тесно связано именно с театром. Для актерского факультета мы готовили костюмы и оформление дипломных спектаклей. Моя первая работа — «Егор Булычев и другие» по Горькому, потом «Канун» тоже по Горькому… Мы работали с известным ныне историком моды Александром Васильевым, он костюмами занимался, а я постановочной частью.

— Вы, наверное, весь репертуар МХАТа пересмотрели?

— Мы даже в спектаклях бегали в массовке. Реплик не было, нас одевали в шинели, мы были юнкерами, давали винтовки, с которыми мы штурмовали двухэтажную декорацию. Это были «Дни Турбиных» по Булгакову. Нас предупреждали, чтобы мы не напирали особо, чтобы не опрокинуть народных артистов. Потом был спектакль «Эшелон» Рощина, Боровский оформлял. Интересное ощущение, когда рядом с тобой на сцене стоит красавица Ирина Мирошниченко. Или в буфете сидишь, а рядом Евстигнеев чай попивает. Я в общежитии жил на Дмитровке, мимо Олег Ефремов все время проходил на работу, чего греха таить, пивка попить забегал в кафе рядом. Ребята, кто посмышленее, автографы у них брали, а я не гонялся за этим.

— Впоследствии к расколу театра на Доронинский и Ефремовский вы как отнеслись?

— Это все, как ком, собиралось. В театре ведь всегда так: кто-то лучше, кто-то похуже, кто-то посильнее, а кто-то все время на вторых ролях, а кому-то роли вообще не достаются. Это область такая — театральная. Кто-то мало зарабатывает, но работает за признание зрителя. Это надо понимать, когда идешь в эту профессию.

— Вы сказали, что первые ваши работы были по Горькому, есть ли сегодня автор, который вдохновляет?

— Это для меня все равно, что выделить какую-то одну краску. Все авторы имеют свой оттенок, все нужны были в свое время. Я люблю и сказки, и Достоевского, и зарубежных авторов, всегда полностью погружаюсь в материал. В школе я Достоевского не любил, а когда мы готовили «Преступление и наказание», я его везде с собой таскал. Театральный художник должен материализовать словесную часть произведения. Вот мы с вами говорим, и я должен материализовать нашу встречу, но как я это сделаю, если я вас не знаю. Поэтому с героями начинаешь почти жить, ты познаешь автора, начинаешь малейшие его вибрации понимать. Изучаешь материал: как ходили, что носили, как дышали, говорили… Я так скажу: «Нельзя прочувствовать автора, пока не познаешь его всего».

— А не жутко было погружаться в этот перекошенный мир Раскольникова?

— Нет, хотя согласен, на мир приходилось смотреть его сумасшедшими глазами. Хотя это для нас он, может быть, сумасшедший, а себя-то он таковым не считал. У него Петербург желтый, раскаленный, белесый, каменный... Я пытался создать именно такой Петербург, хотя все равно накладывал свое. Там дома в виде колодцев, и я думал, как это передать, как трансформировать. Сцена-то трехмерная, а надо, чтобы зритель понял. Я взял и повернул этот колодец. Хорошо, что режиссер доверился, позволил ввести его в это пространство. Не каждый на это пойдет и согласится на такие конструкции, когда нет дверей, все выходы в окна, через лестницы. Есть «бытовые» режиссеры, которые любят играть только с бытовыми предметами, но у меня немного другая школа. Здесь всюду доски, которые трансформируются в нужный предмет. Когда режиссер пытался внести в это пространство реальный стол, я сопротивлялся, это же инородный предмет! Это и для актеров хорошая практика. Исполнитель главной роли Александр Смышляев потом говорил, что декорации помогали ему жить на сцене.

— Но ведь не всегда так легко удается поладить с режиссером…

— Работаешь над произведением сначала сам, потом начинаются споры с режиссером. Он как фильтр. В итоге должен получиться некий сплав. С возрастом я пришел к тому, что художник зависим от материала, от произведения, от возможностей театра, от наличия специалистов, от режиссера, в конце концов! Работая с разными режиссерами, я разный результат получал. Но всегда хочется найти что-то особенное. Сейчас делаем «Царевну-лягушку», я нашел старославянские орнаменты, райских птиц. Интересно было в это погрузиться. Со студентами в училище делаем коллекцию русского народного костюма, на фестиваль повезем в ноябре. Они с таким воодушевлением работают. Многие ведь рисунки старинных тканей не сохранились, а те, что есть, называются «драгоценными тканями», у каждой свой номер. Мы все это изучаем.

— Создавая корону Инны Чуриковой для фильма «Тайны дворцовых переворотов», вы также изучали материал?

— Одну большую корону — по фотографии, и одну по описаниям, она не сохранилась. Я изучал период, сочинял ее, какой формы она могла быть, какие камни там могли присутствовать. Вместе с художником Борисом Чачевым мы ее спаяли.

— Есть ощущение гордости, когда смотрите фильм, что это ваш труд?

— Я к этому равнодушен. Вот мои студенты, которые недавно помогали Театру оперы и балета с пошивом костюмов к «Чиполлино», пристально рассматривали каждый стежок. Я потом шутил: «Вы хотя бы спектакль-то посмотрели?» Хотя есть, конечно, работы, которые мне нравятся. Достоевский, например, или «По щучьему велению» режиссера Александры Фединой в Ярославле мы делали. Все зависит от режиссера. Я всегда все станки на сцене пробую сам, прохожу все, примеряю на работоспособность.

— А на работы коллег ходите?

— Если хорошая вещь, да. Но у меня глаз заточен, я сразу все изъяны вижу. Мне нужно, чтобы художественное решение было интересным. Мне нравится эстетика Ленкома, Таганки, но не Малого театра, я же учился в один период с Олегом Шейнцисом (главный художник театра Ленком с 1980 по 2006 гг.).

Здесь в нас из последнего… Булат Ибрагимов в спектакле «Любовью не шутят» мыслит трехмерно, там все любопытно трансформируется, материал живет во времени. Если вообще рассуждать о том, на что идти… На то, на что душа потянет. Некоторые постановки режиссера Сергея Юнганса я бы посоветовал, они современные. Стиль другой. Последняя его работа мне не очень по вкусу, а вот, скажем, «Чехов CLUB» понравился, хотя не сразу. «Варшавская мелодия» — прекрасная вещь. Я ожидал худшего, а он решил по-своему. Очень неожиданно! За 10 лет наш театр поменялся, я вижу. Мы собрали хорошую команду. Я знаю несколько очень хороших театральных работников, а их по пальцам можно сосчитать, и всегда хочется лучших — к себе. У меня сейчас отличные декораторы, лучший бутафор города тоже у меня работает, он из Перми, столяр у меня с высшим лесотехническим образованием… То, что к нам сюда приезжают работать люди из разных городов, — это хорошо. Одна рука, один почерк — это неправильно. Зритель разный, ему нужно разное. Булат Ибрагимов работает в одном ключе, я в другом. Команда из Екатеринбурга вообще приехала сильная, кто с Юнгансом работает, они совершенно другие, и мне нравится, что они делают, это профессионально.